На работе – дела, встречи, звонки, обычная суета. Но мысли постоянно возвращались к утру, к ее грустному лицу, к холодной руке, к той незнакомой тишине за завтраком. «Устала», говорит. «Не выспалась». Может и так. Но что-то в этом «устала» звучало… неубедительно. Словно не вся правда сказана.

Весь день я ловил себя на том, что думаю о ней, вспоминаю ее улыбку, ее голос, ее прикосновения. Старался вспомнить, когда все началось? Когда солнце начало меркнуть? Были ли какие-то признаки раньше? Может, я просто не замечал, был слишком занят работой, слишком уверен в нашей «идеальности», чтобы видеть тревожные звоночки?

Вечером, возвращаясь домой, я купил ее любимые цветы – белые лилии. Обычно это беспроигрышный вариант. Цветы всегда поднимают ей настроение, возвращают улыбку на лицо. Сегодня… посмотрим.

Дома было тихо. Анна еще не вернулась из школы. Мама была на кухне, готовила ужин. По крайней мере, внешне все выглядело обычно. Идеальная жена готовит ужин для любимого мужа. Идиллия.

Я вошел на кухню с букетом лилий, улыбаясь самой широкой улыбкой, на которую был способен. «Привет, любимая! Смотри, что я тебе принес!»

Она повернулась ко мне, взгляд… снова странный. Пустой, задумчивый, отстраненный. Улыбка появилась на лице, но… какая-то неуверенная, слабая, словно приклеенная на скорую руку.

«Ой, какие красивые! Спасибо, милый», – сказала она тихо, принимая цветы. Голос… все еще не тот. Не звонкий, не жизнерадостный, а тихий, приглушенный, словно говорящий издалека.

Она взяла цветы, поставила в вазу, вернулась к плите. И… снова тишина. Неловкая, напряженная тишина.

«Как ты себя чувствуешь сегодня? Лучше?» – спросил я заботливо, подходя ближе и обнимая ее за плечи. Плечи… какие-то напряженные, скованные. Обычно она расслабляется в моих объятиях, прижимается ко мне, дышит глубоко. Сегодня – напряжение.

«Да, спасибо. Лучше. Просто… немного устала». – Снова эти слова – «устала». Словно заезженная пластинка. Но за этим «устала» чувствовалось что-то большее, что-то невысказанное, что-то тяжелое и тревожное.

Ужин прошел в той же неловкой атмосфере. Анна молча ела, почти не поднимая глаз. Мама старалась поддерживать разговор, спрашивала о моем дне, о новостях, о чем-то еще незначительном. Но голос звучал натянуто, улыбка выглядела неестественно, в глазах – все та же пустота и отстраненность.

После ужина мы сели в гостиной, смотреть телевизор. Обычно вечера у нас проходили уютно, тепло, в обнимку на диване, с комментариями и смехом над глупыми шоу. Сегодня… сидели рядом, как чужие люди. Между нами – стена молчания, стена непонимания, стена какой-то невидимой, но ощутимой тревоги.
Я попытался обнять ее, прижаться к ней, почувствовать ее тепло, вернуть ту близость, которая всегда была между нами. Она не оттолкнула, позволила себя обнять, даже прижалась щекой к моему плечу. Но тело оставалось напряженным, скованным, словно деревянное. И тепла не было. Только холод и отчуждение.

«Милая, что с тобой происходит? Ты какая-то не та сегодня. И вчера тоже. Что-то случилось? Может, на работе проблемы? Или ты не хорошо себя чувствуешь?» – спросил я наконец, не выдержав этого молчания, этого напряжения.

Она отстранилась от меня, отвела глаза. «Нет, все в порядке, милый. Просто… устала». – Снова эти слова. И снова этот голос – тихий, ускользающий, не говорящий всей правды.

«Устала? Каждый день «устала»? Дорогая, это не похоже на обычную усталость. Ты какая-то… другая. Ты… даже не смотришь на меня. Словно меня нет рядом. Словно… ты где-то далеко, не здесь». – Слова вырвались сами собой, неожиданно резко и тревожно.

Она молчала. Смотрела в пустоту перед собой, не отвечая, не реагируя, словно не слыша моих слов. И в этом молчании – пустоте, отстраненности, отсутствии реакции – было что-то страшное, непонятное, пугающее.

«Дорогая… пожалуйста… скажи мне правду. Что происходит? Что тебя беспокоит? Может, я могу чем-то помочь? Мы же всегда делились друг с другом всем. Разве не так?» – голос дрожал от непонимания, от беспокойства, от нарастающего чувства тревоги.

Она подняла на меня глаза. Взгляд… снова пустой, но в этот раз – пустой и … полный боли. Боль промелькнула в ее глазах на мгновение, как искра во тьме. Но искра тут же погасла, и глаза снова стали пустыми и отстраненными.

«Правду? Ты хочешь правду, милый?» – тихо прошептала она, голос звучал странно, словно эхо из далекого прошлого. «Правда в том, что… я устала. Устала быть… идеальной».

«Устала быть идеальной? Но… ты же и есть идеальная! Для меня – всегда была идеальной. И я любил тебя именно такой – идеальной…» – слова вырвались сами собой, глупо, неуместно, но искренне. И в этой глупой искренности – вся трагедия моего непонимания, моего ослепления идеальной маской.

Она усмехнулась горькой, безрадостной усмешкой. «Идеальной? Нет, милый. Я никогда не была идеальной. Это все… игра. Маска. Роль. Которую я играла для тебя. Для всех. Чтобы быть… любимой. Чтобы быть… нужной. Чтобы… выжить».

«Маска? Игра? Роль? Что ты говоришь, дорогая? Какая маска? Ты же… настоящая. Ты же… это ты». – Я не понимал. Не хотел понимать. Отрицал очевидное, цепляясь за привычный образ, за иллюзию идеальной жены, идеальной жизни, идеальной любви.

«Нет, милый. Это не я. Это – маска. А я… я не знаю… кто я настоящая. И есть ли вообще кто-то настоящий за этой маской. Может быть… только пустота. Или… осколки. Разбитое зеркало вместо души». – Голос дрожал, слезы показались в глазах, первые слезы, которые я видел на ее лице за все эти годы «идеального» брака.

И в это мгновение, глядя на ее слезы, на ее боль, на ее растерянность, на ее уязвимость, которая внезапно прорвалась сквозь маску, я начал понимать. Начал осознавать ужасную правду, которую так долго отрицал. Моя идеальная жена… может быть, никогда не существовала. А была лишь маска. Безупречная маска, которая обманывала меня все эти годы. И я любил… не ее. А маску. И жил в иллюзии идеальной любви, идеальной семьи, идеальной жизни. И правда эта была горькой, как яд, и холодной, как смерть. И сердце сжалось от боли, от разочарования, от непонимания – как жить дальше с этой правдой, с этой пустотой, с этим разбитым зеркалом вместо души моей «идеальной» жены.