Илюха кивнул башкой на выход, и я, как кукла на ниточках, поднялся и попёрся за ним, как привязанный. В башке ещё сопротивление дёргается вяло, а тело уже не слушается, ноги сами несут, как в пропасть какую-то. «Куда несёт-то?» – мелькнуло в сознании, а вопрос так и повис в пустоте, ответа не требует. Просто иду за ним, как зомбированный, на спину его пялюсь, на походку лёгкую, и всё ещё заедает внутри это желание дурацкое, как свербит под ложечкой.

Вышли из рыгаловки на улицу. Солнце жарит как бешеное, городской шум оглушает, а всё мимо ушей, как будто в вате какой-то. Главное – Илюха этот, и куда он прёт, туда и мне дорога. Обернулся, лыбится опять, кивает на тачку, что у тротуара припаркована. Я молча кивнул в ответ, как дурак, и поплёлся следом, как на привязи.

Тачка – ни кожи ни рожи. Седан чёрный, как у всех бандюганов, ничего особенного. Дверь передо мной открыл, и я сел внутрь как во сне, будто не со мной всё происходит. Дверь захлопнулась, мотор зарычал, и мы покатили куда-то. Куда – по хрен, спрашивать не стал, да и не хотелось знать. Главное одно – рядом с ним, подчиняться этому порыву дурному, что нахлынул как волна бешеная.

Ехали недолго совсем, минуты считанные. Остановились у дома серого, как все дома в Грязях, обычная пятиэтажка, ничем не примечательная. Илюха вылез из тачки, дверь мою открыл, и снова лыбится, уже увереннее как-то, почти… знающе.

«Поднимаемся?» – спрашивает, а в голосе не вопрос, а приказ прямой.

Я кивнул, опять как дурак, слова выдавить не могу. В подъезд зашли, в лифт залезли, на какой-то этаж поехали. Дверь открыл на площадке, в квартиру затащил, и меня вперёд пропускает, как гостя дорогого.

Квартира – голая как коленка. Пустота одна, стены белые, мебели – кот наплакал. Как будто на время приехал, шмотки свои не успел разложить. Но чисто, прибрано, не придерёшься.

В комнату прошли, вроде как в зал. Илюха встал, ко мне лицом повернулся, и опять этот взгляд – в душу лезет, гипнотический какой-то. И снова эти слова, тихие совсем, а бьют как обухом по голове: «Ну чё, пойдём на речку, я тебе сегу дам?»

Волна желания как цунами накрыла, с новой силой бешеной. Сопротивление, что ещё пыталось тлеть в башке, как спичка на ветру, вспыхнуло и сгорело враз, до пепла последнего. Страх испарился, сомнения как дым развеялись. Осталось только… желание одно, как зверь голодный в клетке. Зовёт, требует немедленно исполнить, не терпит отлагательств.

Хочу… хочу его тронуть. Хочу ближе подойти. Хочу… сделать это. Сделать то, чего требует тело, как собака кость грызть.

А башка ещё вякает что-то про совесть, про приличия, про рамки дурацкие. «Стой, Жирный! Ты чё творишь, дебил? Это ж чужой хмырь! Это ж… дурь несусветная!» – орёт голос внутренний, как резаный. Пытаюсь назад отступить, шаг сделать в сторону, тормоза включить, пока не поздно.

И тут же его голос, как масло по ушам, мягкий такой, а бьёт как молот по наковальне, не отвратишься: «Ну чё, пойдём на речку, я тебе сегу дам?»

Фраза эта, как ключ к замку ржавому. Фраза эта, как приказ прямой. Всё сопротивление враз ломается, как фанерная перегородка. Тело сознание не слушает больше, подчиняется зову дикому, неотвратимому. Ноги подкашиваются, слабость по венам разливается, и я… на колени падаю, как подкошенный. Перед ним, как пёс побитый. И глаза поднимаю, полные непонимания и покорности слепой.

Он сверху смотрит, как барин на холопа, спокойно так и уверенно. В глазах ни удивления, ни смеха, только знание одно. Знает всё наперёд, что сейчас будет, знает покорность мою до последней капли, триггеру его поганому.

И я начал. Руки трясутся, сердце колотит как дятел в дупле, а тело уже знает, что делать надо. Медленно так, неуверенно поначалу, а потом всё сильнее, тянусь к ремню его, пряжку расстёгиваю пальцами дрожащими. Молния на штанах как по маслу идёт, будто ждала этого момента, как девка блудливая.

И вот… он. Вырвался на свободу, из штанов тесных, тёплый такой, живой, кровь пульсирует, как зверь бешеный бьётся. Руки робко касаются, дрожь по коленям, дыхание сбивается. И первое тепло на губах – как искра в порох.

Неловкость как рукой сняло, вмиг испарилась, в волне чувственности тонет, захлёстывает с головой. Тело движения помнит, знает наперёд, что делать, будто память дикая проснулась, контроль над мозгами потеряла.

Язык нежно касается, тепло влажное рта обжигает, голова сама собой двигается, ритм ловит. Чувство новое, незнакомое, разливается по всему телу, от губ горячих и дальше, волнами жаркими к сердцу, к животу, к кончикам пальцев на ногах.

Движения увереннее становятся, ритм чётче, чувственность острее как бритва. Стыд улетел как воробей испуганный, место освободил для любопытства дикого и удовольствия нарастающего. Власть над телом его чувствую, как дурь в голову ударила, странное такое чувство, и жуткое, и манящее одновременно.

Дыхание срывается, сердце стучит как бешеное. Тело горит огнём похоти, каждое движение отзывается волной наслаждения дикого. Интенсивность ощущений с ног сбивает, в омут тянет, хочется глубже, дальше, до самого дна пропасть.

Звуки его дыхания громче становятся, руки в волосы мои вцепились, слегка направляют движения, как дирижёр оркестром бешеным. В касаниях нет принуждения, только руководство твёрдое, поддержка нежная. Словно ведёт меня за собой, в мир новый, неведомый доселе, в пространство чувственности д­икой.

И вот тогда, в миг этот, когда наслаждение до предела дошло, почти невыносимо стало, осознание пришло, как озарение свыше. Понял вдруг, что это не просто похоть дешёвая, не просто порыв минутный, а что-то большее, чем просто тело хочет. Что-то, что всегда во мне сидело, внутри пряталось, подавленное и забитое, а тут вдруг вырвалось наружу, на волю вырвалось, триггером поганым освобождённое.

И это… хорошо до дрожи в коленках. Невероятно хорошо, до умопомрачения. Непривычно, неожиданно, запретно может даже, а неоспоримо – хорошо, как никогда в жизни не было. И теперь знаю точно – хочу ещё, как наркоман дозу ждёт. Хочу ещё этих ощущений острых, хочу ещё этого повиновения сладкого, хочу ещё этого… триггера проклятого.

Потому что понял вдруг – триггер не только похоть зверскую разжигает, но и дверь открывает в мир чувственности дикой, о котором раньше и не догадывался вовсе. И мир этот манит к себе, как омут чёрный, захватывает в плен, и… мой он теперь, навеки мой.