Солнце жарит через стекло рыгаловки, щеку припекает. Бормотуху дешёвую потягиваю, на улицу зырю, как лохи всякие туда-сюда снуют. День как день, воскресенье тухлое. Ничего путнего, пока… пока этот хмырь не подвалил.

Тип обычный, ни рожи ни кожи. Джинсы дешёвые, майка застиранная, патлы растрёпанные ветром. Но чё-то во взгляде цепляет, глаза сам поднимаешь, как примагниченный. Хмырь лыбится – просто так, открыто совсем, как будто сто лет знакомы за рюмкой чая.

«Извини братан, присяду?» – спрашивает, на пустой стул тычет, что напротив моего столика стоит.

«Валяй,» – сам опешил от своей борзоты. Обычно я как сыч забитый, особенно с чужаками. А от него прёт чем-то… спокойствием глухим. Или не только спокойствием? Хрен поймёшь, короче.

Уселся напротив, пойло своё на стол ставит, и снова лыбится во весь рот. «Я Илюха, кстати,» – руку тянет лапой своей. Старшак какой-то, по ходу.

«Жирный,» – вякнул в ответ, руку жал его. Рука как рука, ничего такого. А внутри опять заекает, как сердце лишнее забилось. Волнение дурацкое, на ровном месте возникло.

Разговор завязался сам собой. Ни о чём таком – про погоду гнилую, про выходные тухлые, про то, как лох всякий по Грязям шляется без дела. А базар льётся как вода из-под крана, без напряга совсем. Илюха этот – интересный типок, чёрт возьми. И морда вроде ничего такая, хотя опять же, ничего особенного вроде нет. Но как базарит, как зыркает – чё-то в нём есть, за душу цепляет.

Илюха базарит чё-то дальше всё так же ровно, а я уже мимо ушей пускаю почти. Слова его как фон тупой для напряжения внутреннего становятся. И вдруг, он смотрит мне прямо в глаза, и как выплюнет что-то резкое, совсем не в тему, но голос как удав завораживает: «Ну чё, пойдём на речку, я тебе сегу дам?»

В рыгаловке музыка стихла как нарочно, и слова эти дурацкие как гром среди ясного неба прозвучали. Я даже замер на секунду, не понял ни хрена, чё он несёт вообще. Речка какая-то, сега ещё хуже… Бред полный, а внутри меня как током дёрнуло, заекало всё опять. Тепло по шкуре разлилось волной горячей, и внизу живота заныло чем-то знакомым, но всё ещё непонятным совсем. «Речка? Сегу? Чё за хрень?» – мелькнуло в башке пустой. И тут же, как вспышка слепящая, – картинка… нет, не картинка даже, а ощущение чёткое. Ощущение… повиновения полного. От слов этих дурацких совсем, от речки этой с сегой проклятой.

Страх как иглой кольнул между рёбер. «Речка? Сега? Какого чёрта? Бред сивой кобылы». Сознание заметалось как крыса в капкане, отмахнуться хочет от этой дури навязчивой, как от мухи приставучей. А волнение не отпускает ни хрена. Только сильнее разгорается, как костёр в степи.

На этот раз волна ещё сильнее бьёт, как ток прошибает. Жар всё тело охватывает, щёки горят как в печке. В башке как колокол гудит на батюшкину пасху. «Речка… сега… чё за нах? Чего я хочу по правде?» – долбит в висках как дятел по дереву. И ответ сам собой всплывает, не из головы пустой, а откуда-то из нутра самого идёт, как зов звериный. Желание… неотвязное такое, требовательное как мент на рынке, непонятное до дрожи в коленках. Желание этой сеги дурацкой, этой речки гнилой, желание этого хмыря рядом видеть, чего-то от него хотеть… чего именно?

«Я… чё… какую сегу?» – мычу в ответ тихо совсем, чую голос дрожит как струна натянутая. Не понимаю ни хрена, а внутри уже всё горит огнём пожара.

Илюха слегка ко мне клонится, взгляд его ещё тяжелее становится, будто в душу лезет на самое дно глянуть. И снова, почти шёпотом совсем, но чётко так и настойчиво как гвоздь в крышку гроба: «Ну чё, пойдём на речку, я тебе сегу дам?» Будто возвращает к началу, будто подтверждает что-то важное.

На этот раз сопротивление всё ломается как спичка гнилая. Загоны внутренние все рухнули как карточный домик под напором этой фразы дурацкой и взгляда его тяжёлого. Сознание как в угол забилось, в тень уползло, место уступая чему-то древнему совсем, силе непонятной и жуткой.

Страх… никуда не делся совсем, жив ещё гад, но не главный теперь, не рулит парадом. Место своё уступил… желанию дурному. Желанию этому тупому повиниться полностью, отдаться как девка последняя, сделать то, чего хочет оно, это волнение дурное неотвязное. То самое действие постыдное, о котором подсознанка знает уже давно, а сознание всё никак признаться не хочет само себе.

И тут слова сами с губ сорвались, как птицы испуганные, будто против воли моей собственной пошли: «Да… пойдём.» Голос чужой совсем, слабый как у дохлой мухи, но в нём уже прорезалось что-то… готовность робкая. Согласие полное, хоть и не сказано прямо.

Илюха лыбится теперь не просто так, для вежливости дешёвой, а… понимающе как-то, точно всё про меня знает наперёд. Как будто он с самого начала всё просёк уже. Как будто слова эти – «Ну чё, пойдём на речку, я тебе сегу дам?» – ключом оказались, дверь открыли в потайную комнату души моей гнилой.

И в этот миг дошло до меня всё как есть. Понял вдруг точно, что волнение это странное, желание неотвязное, что изнутри поднималось волной горячей, оно на него направлено всё… на Илюху этого хмыря незнакомого, что просто так подвалил в рыгаловке дешёвой, и сказал слова эти дурацкие совсем, непонятные ни хрена, но такие… триггерные точно. «Ну чё, пойдём на речку, я тебе сегу дам?»

Сомнений больше нет ни капли в башке пустой. Страх отступил на задний план совсем. Осталось только… ожидание робкое. И готовность полная к чему-то неведомому. Готовность подчиниться этому порыву дурному, что нежданно возник внутри. Готовность пойти за триггером проклятым, хоть и не понимаю ни хрена, куда ведёт он меня, этот хмырь незнакомый. Готовность узнать, чё дальше будет с нами со всеми. И, как ни странно, в самой глубине души забитой промелькнуло что-то вроде… предвкушения гадкого. Предвкушения этой сеги дурацкой… на речке этой гнилой… с этим хмырём незнакомым…