Её кошачьи уши чуть подрагивали, а пушистый хвост лениво скользил по простыне. Моя кошкодевушка — с её гибким телом, покрытым мягким пушком, и глазами, в которых мелькали искры любопытства. Она всегда была такой: игривой, чуть дикой, но доверяющей мне до конца. Сегодня я решил поменять правила нашей игры.

«Лежи спокойно, котёнок,» — сказал я, садясь рядом. Она мурлыкнула, потягиваясь так, что её спина выгнулась дугой, а когти слегка царапнули ткань. Я провёл рукой по её шее, чувствуя тепло кожи под тонкой шерстью, и она тут же подставила затылок, ожидая ласки. Но я знал её секрет — то место, где она становилась беспомощной. Мои пальцы сжали её загривок — не грубо, а с твёрдой нежностью, нащупав ту точку, которая у кошек отключает всё.

Её тело мгновенно обмякло. Глаза широко распахнулись, уши прижались к голове, а руки — почти человеческие, но с мягкими подушечками на ладонях — безвольно упали вдоль боков. Хвост замер, только кончик слабо дёрнулся пару раз и затих. Она могла только дышать — короткими, тихими вдохами — и смотреть на меня, пока я держал её в этой хватке. «Вот так, моя хорошая,» — шепнул я, наклоняясь ближе, чтобы видеть, как её зрачки расширяются от смеси удивления и покорности.

Моя левая рука осталась на её загривке, удерживая давление — тёплое, властное, не дающее ей шевельнуться. А правая скользнула вниз, к её бёдрам. Я нащупал её там — между ног, где кожа была горячей и гладкой, без шерсти, только с лёгким намёком на кошачью мягкость. Пальцы обхватили её плоть — нежные складки, уже тёплые и чуть влажные, — и начали двигаться: сначала медленно, исследуя, а потом увереннее, скользя вдоль и внутрь. Она не могла сжаться, не могла сопротивляться — всё её тело было расслаблено, открыто, и я чувствовал, как она отзывается, как кровь приливает туда, где я её касался.

Её дыхание участилось, стало прерывистым, почти мурлыкающим. Я смотрел в её глаза — огромные, золотистые, с вертикальными зрачками, которые то сужались, то расширялись в такт моим движениям. Моя рука ускорила ритм, пальцы то сжимали её чувствительную точку, то ныряли глубже, ощущая, как она набухает под моим нажимом. Жар растекался по её бёдрам, я чувствовал, как они дрожат, несмотря на слабость, а хвост начал слабо подёргиваться, словно пытаясь поймать ускользающий контроль.

«Ты такая красивая, когда не можешь шевельнуться,» — сказал я, и она издала тихий стон — высокий, кошачий, почти жалобный. Напряжение в ней нарастало, я чувствовал его под пальцами — тугое, пульсирующее, готовое лопнуть. И вот оно прорвалось: её тело содрогнулось, насколько позволяло расслабление, и жар выплеснулся наружу — не просто струёй, а резким, горячим потоком, бьющим мне на руку. Она выгнулась, насколько могла, когти впились в простыню, а из горла вырвался протяжный мяв, смешанный с дрожью. Я не отпускал её сразу, продолжая двигать пальцами, пока последние капли не стихли, а она не затихла, глядя на меня с мягкой, благодарной слабостью в глазах.