Я просыпаюсь от резкого тычка в плечо — Лина уже тут, ее босые ноги шлепают по полу, голос отскакивает от стен:
— Эй, вставай, хватит дрыхнуть!
Ей восемнадцать, но в ней та же искры, что была два года назад, когда я выдернул ее из того гадюшника. Ей было шестнадцать, и я забрал ее не по закону — вырвал из дыры, где вместо уроков орали пьяные голоса, а вместо будущего был только серый забор. Мы рванули прочь, и с тех пор она со мной. Я колесил по стране, организуя дела битардов — субкультуры анонимных имиджборд, где я вроде как лидер. Мои разъезды — это встречи с местными сообществами, договоры с творческими одиночками: художниками, шизопостерами, мемоделами, которые держат нашу культуру живой. Лина ездила со мной — ей полезно было увидеть мир, да и прятаться от розыска до ее совершеннолетия было проще в движении, среди чужих глаз.

Она наклоняется надо мной, ее волосы — темные, чуть спутанные — падают мне на лицо, пахнут травой и утренней сыростью.
— Ну, давай, шевелись, — говорит она и начинает теребить меня за плечи, потом ныряет пальцами к бокам, щекочет. Ее ногти слегка царапают кожу, я дергаюсь, хохочу, пытаюсь схватить ее за запястья, но она ускользает, как кошка. Кровать скрипит, простыни шуршат — Лина вчера так взбила постель, что она теперь как перинный кокон, мягкая, теплая, обнимающая. Она убирает руки, и я тут же вязну в этой пуховой яме — веки тяжелеют, ноги расслабляются, вставать не хочется, можно валяться хоть до вечера.

— Ты что, серьезно? — Лина хмыкает, плюхается на край кровати. Ее бедро прижимается ко мне через одеяло, горячее, упругое. — Опять развалился?
Я бормочу что-то сонное, и вдруг ее ладони снова на мне — но теперь иначе. Она сдергивает одеяло, ее пальцы ложатся мне на грудь, пробегают по ребрам, сжимают мягкую кожу у боков с неожиданной силой, почти до боли. Я вздрагиваю, открываю глаза — она смотрит с хитрой улыбкой, ее зрачки блестят. Она наклоняется, ее губы находят кожу за моим ухом, целуют — медленно, влажно, оставляя горячие мокрые пятна, от которых мурашки бегут по шее. Ее дыхание щекочет мне висок, а потом она прижимается ко мне всем телом — грудь, мягкая и тяжелая, давит мне на ребра, соски чувствуются даже через ее тонкую рубашку.

Одна ее рука скользит вниз, обхватывает меня крепко, начинает двигаться — ритмично, уверенно, почти доводя до края. Я задыхаюсь, мышцы живота напрягаются, кожа горит под ее ладонью. Другая рука тянется к моему уху — она пропускает его между указательным и средним пальцем, потирает, слегка сжимает, и от этого ощущения я выгибаюсь, стискиваю зубы. Ее бедра прижимаются к моим, колено скользит между ног, и я чувствую, как все внутри сжимается — я на грани, перевозбужденный, готов сорваться в жаркую пустоту.

Но Лина резко останавливается.
— Нет уж, — говорит она, ее голос чуть дразнящий, но теплый. — Рано тебя отпускать. Заснешь ведь сразу, а нам работать надо. Дотерпи до вечера, там посмотрим.
Я выдыхаю — хрипло, с досадой. Она права: после такого меня разморит, как после бутылки вина, но сейчас это знание только бесит — тело дрожит, требует своего. Лина хихикает, глядя на мое лицо, и тянется к столику. Там стоит чайник с длинным носиком, фарфоровый, чуть теплый. Она берет его, наклоняет надо мной.
— Рот открывай, — велит она.

Я разеваю рот, и тонкая струйка чая течет мне в глотку — мятный, с легкой сладостью, смягчает пересохшую от жара гортань. Она льет аккуратно, капли стекают по подбородку, холодят кожу, и я глотаю, чувствуя, как напряжение чуть отпускает. Лина ставит чайник обратно и усаживается ближе, подогнув ноги. Ее голос становится четким, деловым:
— Слушай сюда. Сегодня у тебя: в десять созвон с питерскими битардами, надо выбить у них новый дроп мемов. В час обед с тем художником из Казани, он обещал наброски для борды. Вечером разослать план по следующим городам — Екатеринбург и Омск ждут. И не забудь проверить треды, а то опять пропустишь шизу от анонов. Запомнил?
Она проговаривает это наизусть, глядя мне прямо в глаза. Я киваю, хотя мысли еще цепляются за ее грудь, за влажные следы за ухом, за обещанный вечер. Постель тянет обратно, но Лина встает, хлопает меня по плечу — звонко, почти грубо.
— Давай, поднимайся. Битарды без тебя развалятся.

Я вздыхаю, выкарабкиваюсь из мягкого капкана и думаю, что эти два года с ней — лучшее, что у меня было. Она не просто горничная, не просто тень в моих разъездах — она Лина, и это все меняет.